09 ноября 2010

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ, НЕПОНЯТНО, И НАВЕКИ БУДЕТ НЕПОСТИЖИМО…

Вздыхать и думать про себя:

Когда же черт возьмет тебя!

А. С. Пушкин «Евгений Онегин»

 

Лев Толстой и не подозревал, что запись сделанная им в своем дневнике в далекой юности будет стоить ему многих неприятных моментов как при жизни, так и после смерти. Двадцатитрехлетний Толстой писал: «Я никогда не был влюблен в женщин. Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет - время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту пору действует с необыкновенною силою…

В мужчин я очень часто влюблялся... Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или просто не понравиться любимому предмету, просто страх. Я влюблялся в мужчин прежде чем имел понятие о возможности педрастии /sic/; но и узнавши, никогда мысль о возможности соития не входила мне в голову…

Любовь моя к Иславину испортила для меня целые 8 месяцев жизни в Петербурге. Хотя и бессознательно, я ни о чем другом не заботился, как о том, чтобы понравиться ему...

Часто, не находя тех моральных условий, которых рассудок требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь; но неприязнь эта была основана на любви. К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви. Я ревновал очень часто к женщинам…»

Все эти откровения писателя стали почвой для обвинений Толстого в скрытом гомосексуализме, а содержание таких его произведений как «Крейцерова соната», «Дьявол» и «Смерть Ивана Ильича» давали почву для подозрений в женоненавистничестве.  Довольно приличными тиражами печатались и печатаются книги с таким вот, например, названием «Толстой на кушетке. Женоненавистничество, мазохизм и отсутствующая мать». В итоге многочисленные исследователи содержимого штанов «зеркала русской революции» тоном людей, достигших высшей истины и просветления, восклицали: «Вот вам и великий писатель, блин!» 

Другие впадали в противоположную крайность, делая из Толстого чуть ли не святого. В жизни, вероятно, действуют несколько иные законы, отличные от того, что происходило и происходит в головах обвинителей и ярых защитников Льва Николаевича.

Одна сатана

Это был довольно странный брак. Путь взаимоотношений  Толстого со своей женой Софьей Андреевной Берс с самого начала их брака не был усыпан розами. Пожалуй, далеко не последнюю очередь в этом сыграл сам граф. Молодость Льва Николаевича была полна всяческих любовных приключений, о чем он откровенно писал в дневнике, который дал перед женитьбой почитать своей невесте, ни на минуту не задумавшись, что для нее это будет не очень-то приятным открытием. Безусловно, Толстой хотел показать свою откровенность, что у него нет никаких тайн, тем не менее гораздо благоразумнее с его стороны, было бы умолчать о некоторых вещах.  Это вызвало ревность Софьи Берс к прошлому мужа, к тому, что он до встречи с нею любил, увлекался, переживал - и все это отнюдь не в мечтах (как она), не в воображении. Он увлекался всерьез «женщинами - живыми, хорошенькими, с чертами лиц, которыми он любовался» (дневник был начат Софьей Андреевной на 16-й день после свадьбы, запись 18.10.1862). Недаром через год после свадьбы ей снится сон, что она рвет на клочки ребенка Аксиньи Базыкиной («и ноги, голову всю оторвала, а сама в страшном бешенстве») – кстати, вполне реальное детище графа.

«Сожитие с чужой по духу женщиной, т.е. с ней, - ужасно гадко», - выразил писатель в дневнике cвои чувства к Софье Андреевне. И вместе с тем прожил с этой женщиной не один десяток лет!

В отличие от мужа, Софья Андреевна Толстая никаких подвигов самоотречения не желала, ее долголетняя жизнь с таким человеком уже была подвигом. Постепенно она стала в имении полновластной хозяйкой, контролировавшей все, вплоть до часов работы мужа. Он жаловался, что не мог закрывать дверь в кабинет, чтобы сосредоточиться - жене хотелось видеть, чем он занимается. Жаловался в письмах, но не протестовал, соглашался с этим образом жизни, поскольку считал его - с точки зрения именно половой морали - нравственным.

Любила ли Софья Андреевна мужа? Многие, говорящие «да», доказывают это в том числе и тем, что она не могла заснуть, не прочтя все, написанное великим писателем за день. Утверждающие «нет» считают, что Софья Андреевна каждодневно унижала мужа, не брезгуя при этом ни истериками, ни даже имитацией самоубийства. Диагноз, поставленный графине одним из врачей, может, и недалек от истины: паранойя.

Так это или не так, но отношение Толстого к своей жене часто оставляло желать лучшего. Как-то Софье Андреевне понадобилась срочная операция, о чем врачи и доложили Толстому. Граф ответил: «Я смотрю пессимистически на здоровье жены: она страдает серьезной болезнью. Приблизилась великая и торжественная минута смерти, которая на меня действует умилительно. И надо подчиниться воле Божией. Я против вмешательства, которое нарушает величие и торжественность акта. Все мы должны умереть не сегодня, завтра, через пять лет. И я устраняюсь…» На вопрос доктора, чем он советует утишить мучения супруги, ответил: «Страдания необходимы: они помогают приготовиться к великому акту смерти…»

Разрешение на операцию Софьи Андреевны, слава Богу, дали дети, и графиня прожила после этого еще пятнадцать лет.

Уже в зрелом возрасте графиня увлеклась музыкой Танеева и, сама того не желая, влюбилась в самого композитора. Узнав об этом, он был смущен и недоумевал, что делать ему, вхожему в гостеприимный дом Толстых на правах друга. Смущение его станет еще понятнее, если знать, что композитор придерживался нетрадиционной сексуальной ориентации. Некоторые говорили, что именно в связи с этой историей и ушел старый писатель, по сути дела, куда глаза глядят.

Но все было гораздо сложнее. Толстой своей ревностью, эгоизмом, жаждой славы духовного вождя несправедливым по отношению к жене завещанием сделал много для того, чтобы жена, в конце концов, превратила его жизнь в мелкий грязный бытовой ад. И сделала это, скорее всего, целенаправленно и намеренно. Граф был немолод, болен и скандалы не самым лучшим образом сказывались на его здоровье. К чему все это может привести – мог не догадываться разве что младенец.

Последние дни

Никто лучше Софьи Андреевны не разбирается в ранних толстовских дневниках. Это знание она хотела бы обратить в орудие борьбы со своим мужем. Ей кажется, что найденные ею улики убийственны и неопровержимы. Она спешит поделиться своим открытием со всеми желающими. Это  уже приводившася дневниковая запись от 29 ноября 1851 года, где простодушный автор непринужденно сообщает: «Я никогда не был влюблен в женщин… В мужчин я очень часто влюблялся…» Это наивное, но, как выясняется через 60 лет, крайне неосторожное заявление служит для Софьи Андреевны психологическим объяснением противоестественного и постыдного, на ее взгляд, влечения Толстого к своему «идолу» Черткову.

Она торопится посвятить в свои сексуальные подозрения и младшую дочь, которая с ужасом говорит Гольденвейзеру (музыкант, часто бывавший в доме графа), что Софья Андреевна поведала ей «такие мерзости, о которых Александра Львовна и понятия не имела (Толстой очень строго оберегал нравственность своих дочерей), так что она не выдержала и сказала Софье Андреевне: «Перестань, ты забываешь, что ты мне мать, и я вовсе не желаю от тебя узнавать про все эти гадости».

14 августа, после шахмат, выйдя из залы на лестничную площадку, Толстой негромко скажет Гольденвейзеру: «Она ужасна. Она мне такие вещи нынче утром говорила, что я не могу никому этого повторить. Она совершенно больна».

Пытаясь сохранить внешнее спокойствие, Толстой в один прекрасный момент просто не выдержал и между супругами произошла крупная ссора. «Его несчастная жена, – писал секретарь писателя Валентин Булгаков, – подбегала то к той, то к другой двери и умоляла простить ее («Левочка, я больше не буду!») и открыть дверь, но Лев Николаевич не отвечал…» Потом он прибежал к Александре Львовне и упал в кресло. Она пощупала пульс – «больше ста и сильные перебои». Затем обратился к доктору Маковицкому: «Скажите ей, если она хочет меня уморить, то уморит».

Был ли Толстой счастлив в своей Ясной Поляне, находил ли он понимание и нужный отклик в семье? Пожалуй, в весьма редких случаях. Французский литератор Леруа-Болье, бывавший у Толстых, рассказывал, что «за столом, когда отец говорил, сыновья с трудом скрывали скуку и недоверие».  Единственной «толстовкой» из детей графа была младшая дочь Александра. Остальные дети принесли своему отцу на старости лет массу неприятностей и лишнего беспокойства то своими карточными долгами, то неудачными литературными опытами, осмеянными в прессе, то дележом наследства. Всей жизнью укорененный в Ясной Поляне Толстой последние годы проживает в ней «как в гостинице». Мог ли после все этого граф оставаться в собственном доме?

«Но, конечно, я Софью Андреевну не оправдываю, – признавалась Зинаида. Гиппиус. – В ночь ухода Толстой (по словам его собственного дневника) уже лежал в постели, но не спал, когда увидел свет из-за чуть притворенной двери в кабинете. Он понял, что это жена опять со свечой роется в его бумагах, ищет опять завещание. Ему стало так тяжело, что он долго не окликал ее. Наконец все-таки окликнул, и тогда она вышла, как будто только что встала «посмотреть, спокойно ли он спит», ибо «тревожилась о его здоровье». Эта ложь была последней каплей всех домашних лжей, которая и переполнила его чашу терпения…»

После того, как Толстой сбежал из Ясной Поляны, Софья Андреевна совершает образцово-показательное самоубийство – пытается утопиться в пруду. Как всякий показательный акт он закончился тем, чем и должен был закончиться. «Самоубийцу» быстро выудили и напоили горячим чаем. 

***

Софья Андреевна прожила остаток жизни, наслаждаясь покоем и достатком. Никаких скандалов, ссор, ругани, истерик. Все это было в прошлом. При жизни мужа. Впоследствии о бегстве Толстого из дома она говорила: «Что случилось, непонятно, и навеки будет непостижимо…». Если учесть, что некоторые места в последних записях в дневнике писателя были старательно вымараны рукой его жены, то все эти вздохи Софьи Андреевны о всяких тайных тайностях и непостижимостях – не более чем дымовая завеса и маскировка, как и ее «самоубийства». Все она прекрасно знала, и все понимала.

Максим Горький в своих записках о Толстом вспоминал: «Сулер, Чехов, Сергей Львович и еще кто-то, сидя в парке, говорили о женщинах, он долго слушал безмолвно и вдруг сказал:

— А я про баб скажу правду, когда одной ногой в могиле буду,— скажу, прыгну в гроб, крышкой прикроюсь — возьми-ка меня тогда! — И его взгляд вспыхнул так озорно-жутко, что все замолчали на минуту».  Ничего Толстой так и не сказал.

Подготовила Аврора КРЕЙСЕР